На протяжении 1990-х годов шел процесс последовательного уменьшения количества читателей периодических изданий при пропорциональном увеличении количества людей, предпочитающих телевидение. Одновременно наблюдался параллельный процесс социального дробления и нарастающий разрыв между различными типами коммуникативных сообществ, при которых телевидение по сути заняло нишу системы опосредования и регуляции социальных отношений.
«Полит.ру» публикует исследование Бориса Дубина «Масс-медиа и коммуникативный мир жителей России: пластическая хирургия социальной реальности», в котором автор стремится проследить сдвиги в российском социуме, системе власти, ее взаимоотношениях с интеллектуальными группами и массами, пользуясь медиа как инструментом и показателем этих сдвигов. Статья является развитием основных тезисов сообщения на конференции «Россия вчера и сегодня: нереализованный выбор», посвященной памяти О.Р. Лациса и проведенной 25 апреля 2006 г. в московском Музее и общественном Центре имени А.Д. Сахарова. Материал опубликован в последнем номере журнала «Вестник общественного мнения» (2006. № 3), издаваемого Аналитическим Центром Юрия Левады.
Содержательные изменения в отечественных СМИ и их оценках населением уже не раз исследовались в аналитических публикациях недавних лет[1]. Я не буду повторять эти данные во всем объеме, а изменю перспективу рассмотрения.
Попробуем проследить сдвиги в российском социуме, системе власти, ее взаимоотношениях с интеллектуальными группами и массами, пользуясь медиа как инструментом, показателем. Так допустимо изучать состояние и динамику жизнедеятельности организма по работе его отдельных систем – нервной или кровеносной, органов дыхания или размножения. В данном случае предмет моего социологического внимания – процесс усредняющей массовизации социума и феномен «конструируемого большинства» в России середины 1990-х – первой половины 2000-х годов, а задача – не столько представление эмпирических данных, сколько их систематизация и осмысление.
Медиа, публика, отношение публики к медиа: сводка данных. Уже за первую половину 1990-х годов в России резко сокращается потребление печатной периодики – заметно падают тиражи газет (при некотором одновременном сокращении их количества), но особенно – журналов, число которых уменьшается столь же заметно[2]. Стоит отметить, что потребление образцов, предлагаемых другими институтами культурного воспроизводства, за это время также достаточно резко снижается. Это видно на показателях работы музеев и театров (причем их количество, в отличие от библиотек, за то же время растет), но в особенности кинотеатров – они на протяжении десятилетий были важнейшим источником массовых зрелищ как в советской идеологии, так и в советской реальности. В этой последней сфере всего за несколько лет происходит катастрофическое, не сравнимое ни с чем сокращение и выпуска фильмов, и количества действующих киноустановок (кинотеатров, клубов), и числа зрительских посещений.
На протяжении 1990-х годов шел процесс последовательного уменьшения количества читателей периодических изданий при пропорциональном увеличении количества людей, предпочитающих телевидение. Одновременно наблюдался параллельный процесс социального дробления и нарастающий разрыв между различными типами коммуникативных сообществ, при которых телевидение по сути заняло нишу системы опосредования и регуляции социальных отношений. «Полит.ру» публикует исследование Бориса Дубина «Масс-медиа и коммуникативный мир жителей России: пластическая хирургия социальной реальности», в котором автор стремится проследить сдвиги в российском социуме, системе власти, ее взаимоотношениях с интеллектуальными группами и массами, пользуясь медиа как инструментом и показателем этих сдвигов. Статья является развитием основных тезисов сообщения на конференции «Россия вчера и сегодня: нереализованный выбор», посвященной памяти О.Р. Лациса и проведенной 25 апреля 2006 г. в московском Музее и общественном Центре имени А.Д. Сахарова. Материал опубликован в последнем номере журнала «Вестник общественного мнения» (2006. № 3), издаваемого Аналитическим Центром Юрия Левады.
Содержательные изменения в отечественных СМИ и их оценках населением уже не раз исследовались в аналитических публикациях недавних лет[.
Я не буду повторять эти данные во всем объеме, а изменю перспективу рассмотрения. Попробуем проследить сдвиги в российском социуме, системе власти, ее взаимоотношениях с интеллектуальными группами и массами, пользуясь медиа как инструментом, показателем. Так допустимо изучать состояние и динамику жизнедеятельности организма по работе его отдельных систем – нервной или кровеносной, органов дыхания или размножения. В данном случае предмет моего социологического внимания – процесс усредняющей массовизации социума и феномен «конструируемого большинства» в России середины 1990-х – первой половины 2000-х годов, а задача – не столько представление эмпирических данных, сколько их систематизация и осмысление.
Важно, кроме того, что этими типами контактов охвачены принципиально разные по объему контингенты населения. Количество участников коммуникации социология, в традициях Г.Зиммеля, связывает с разными основаниями и формами социальной организации соответствующих множеств – степенью их устойчивости, способами поддержания и воспроизводства, наличием либо отсутствием тех или иных обобщенных посредников (денег, аффекта, письменности, образно-символических средств).
Наименее частыми при этом являются контакты российских жителей с официальными государственными учреждениями (то есть, отношения просителей, подопечных, пациентов).
Власть, медиа, социум: виртуальная конструкция социальной жизни. Фактически телевидение сейчас представляют в глазах населения два центральных, целиком огосударствленных канала (впрочем, по содержанию и конструкции отношений коммуникаторов и коммуникантов большинство остальных каналов мало чем от них отличаются). По экспертным оценкам, уже к началу 2000-х годов российское государство контролировало 70% всех электронных СМИ, 80% региональной и 20% центральной прессы. Последовавшие затем централизованные изменения в системе федерального и регионального телевещания (патриотический общенациональный канал «Звезда»; планируемый ему в параллель православный канал; выигранный недавно Санкт-Петербургом тендер на создание общенационального канала регионального вещания на 43 местных частотах) продолжают процесс реэтатизации медиапространств России. Согласно докладу, подготовленному в 2006 г. Союзом журналистов России, 90% эфирного времени всех центральных каналов телевидения сегодня отведено власти – фигуре президента, правительству, партии “Единая Россия”. Если говорить о печати, то продолжающийся процесс ее огосударствления за последнее время обозначился, среди прочего, такими фактами, как назначение главным редактором “Известий” единоросса И. Киселева, покупка Газпромом “Комсомольской правды” с приложениями к ней, фактическое взятие под опеку тем же Газпромом “Коммерсанта” и т.д.
Работа и эффект массовых коммуникаций в условиях государственно-централизованного доминирования все больше определяется установкой и коммуникаторов, и зрителей на повторение (подробнее см. об этом ниже). Решающей даже для новостных передач выступает не информационная функция, а слабо контролируемая индивидом суггестия зрелища, принудительная убедительность прямого аудиовизуального посыла. Другая важная особенность такого рода контактов – организация обычного опыта зрителей вокруг них, встроенность телекоммуникаций в повседневный распорядок семейной жизни (утренних минут перед выходом на работу, вечернего досуга, выходных дней) и приобретаемая таким образом дополнительная, «наведенная» реальность телевизионного показа. Наконец, последнее: важна анонимность и всеобщность обращения телевидения к «каждому как ко всем и к любому», то есть, упрощение воображаемого сообщества адресатов телекоммуникации, разыгрываемое средствами видеотехники устранение социокультурной разнородности публики, а вместе с тем сглаживание и подавление любых противоречий телевизионного мессиджа, иными словами – вытеснение как множества принципиальных партнеров, так и острых проблем (если воспользоваться сегодняшним жаргоном коммуникаторов и их властных заказчиков, так называемый «позитив»).
Как уже приходилось писать, на российском телевидении сегодня сосуществуют и чередуются два коммуникативных режима[7]. С одной стороны, это рассеянная, слабая – или остаточная – мобилизация, которая достигается введением микродоз чрезвычайности, например акупунктурными напоминаниями о постоянной тотальной угрозе «международного терроризма» и «шпионажа», технических катастрофах и стихийных бедствиях (особенно – за рубежом, «у них»). С другой стороны – кулинарно-развлекательный, привычно успокаивающий массаж. Таким образом, можно говорить об изменении способа массовизации публики с помощью медиа — об определенной трансформации типа «социальной массы». Массовидному, стереотипизированному воспроизводству в современной России подлежит не только и не столько образец (конкретная передача, ее герой), сколько система потребления, а главное – сам потребитель в заданной роли пассивного анонима, подобного всем другим таким же.
Замечу, что значительная часть российской публики (до 40%) в общем довольна нынешним телевидением, предпочитая не вспоминать о произошедших с ним и на нем переменах - например, о событиях 2000-2001 гг. вокруг компании «Медиамост», канала «НТВ» и проч. Так о полной смене команды «НТВ» в 2001 г. сегодня, через пять лет (апрель 2006 г., N=1600 человек), 35% россиян вообще ничего не помнят, 38% относятся к происшедшему тогда «без особых чувств», лишь 18% огорчены случившимся. При том, что наибольшая часть телезрителей, до 45-47% опрошенных, доверяют нынешним медиа лишь отчасти, а почти две пятых осознают неправдивость как прежнего советского, так и нынешнего ТВ, стоящего за ним руководства страны, столь же большая, если не преобладающая доля респондентов принимает эту медиареальность не только с циническим равнодушием, но даже с известным интересом.
Подытожим эту часть анализа. В коллективной жизни российского социума середины 1990-х – середины 2000-х гг. можно видеть процесс нарастающей массовизации без институциональной модернизации. Точнее, перед нами, если говорить о работе медиа, некоторые черты технологической модернизации с отсылкой к представлениям и ожиданиям воображаемой массы, конструируемой в настоящем и проецируемой в прошлое с помощью современных технических средств на правах единого целого - как «мы», «наши». Массовый уровень жизнедеятельности социума, включая как коллективные ожидания и запросы, так и характеристики реального потребления (и не только потребления медиа), в подобных условиях, при подобной расстановке социально-политических сил и их приоритетов не завершает процессы модернизации, а замещает, симулирует их.
Симулятивность, в том числе виртуальная симуляция политики – одна из основных черт социально-политической жизни в путинский период[8]. При этом допустимо говорить о нарастающей телезависимости и масс, и власти. Ею определяется, в частности, сегодняшняя значимость и функциональная роль массмедиального сообщества.
Медиасообщество, его интересы и ориентиры: новая реалия девяностых. Описываемый сдвиг в адресации, характере и содержании массовых коммуникаций в России второй половины 1990-х – рубежа 2000-х годов происходил под воздействием факторов разного типа и уровня. Здесь были и установки высшего политического руководства (тогдашнего окружения Ельцина, а затем - сил, выдвинувших Путина, позднее - путинской «команды»), и экономические интересы крупнейших собственников, начиная, опять-таки, с государственных структур и их филиаций в бизнес-среду. Но в определенной мере, хотя и не в главном, это стоит связать с самоопределением более молодых, прагматичных руководителей медиа из круга “новых распорядителей”.
Теперь, пусть в пока недалекой исторической перспективе, все-таки, кажется, уже можно говорить о становлении, начиная примерно с середины 1990-х гг., сообщества сотрудников центральных медиа с их коллективными интересами, представлениями, ориентирами, образом жизни, претензиями на публичную демонстрацию социальных достижений. Я бы обозначил это явление как складывающуюся «медиакратию», но без реальной политической власти. И это понятно: назначенной государством ценой за возможность занять хотя бы какие-то руководящие позиции в новой медиасистеме был именно отказ от самостоятельной артикуляции политических интересов и видов, кроме как в форме адаптации к политической власти и ее технологического обслуживания.
Отмечу, что сращение новых распорядителей масс-медиа с властной верхушкой и крупнейшими собственниками осуществляется при этом, во-первых, при демонстративно антизападнических идеологических установках, педалировании «особого пути», советских символов «великой державы», державного престижа и, во вторых, при откровенном заимствовании западных коммуникативных технологий, статусных символов и проч. Определенной точкой отсчета в этом процессе можно считать рубеж 1995-1996-го гг. (вокруг вторых выборов Ельцина), когда на ОРТ появился коллективный проект К.Эрнста и Л.Парфенова «Старые песни о главном» (работа над ним началась, впрочем, уже в 1993-м), а затем – «Русский проект» Д. Евстигнеева, «Наша эра, 1961-1991» того же Парфенова и «Старые песни о главном-2» (оба – 1997). Тогда конец данного периода инфильтрации и укоренения «новых распорядителей» в медиасреде можно условно датировать интервалом между первыми и вторыми выборами В.Путина (характерно, что в 2004 г. Л.Парфенов был уволен с «НТВ» и вообще вытеснен с телевидения).
Если говорить в более широком плане, то модернизация в подобных обстоятельствах, которые для России далеки от уникальности, не разворачивается вместе с формированием самостоятельных и авторитетных элит, берущих на себя ее дальнейшее движение, коммуникации между группами, представление их интересов, выработку обобщенных правил и все более абстрактных языков общения. Имеет место противоположный процесс: сознательное понижение ориентиров и самооценок интеллектуального слоя через формирование фикции «большинства» и вполне расчетливое использование эпигонской идеологической конструкции «массы» для реализации собственных претензий на статус, для укрепления и улучшения своего общественного положения. Разрушение профессиональной среды журналистов и корпоративной солидарности сотрудников массмедиа (ср. хотя бы отсутствие их сколько-нибудь организованной, последовательной и публичной реакции на события вокруг «Медиамоста», разгон «НТВ» и др.) сопровождается разрастанием всякого рода символических акций самоутверждения новых менеджеров и звезд медиа-тусовки – премиальных церемоний, коллективных празднества с непременным показом их ТВ и тиражированием в глянцевой прессе («глянец» - зеркало этой новой среды с вмененной ей установкой на уже упомянутый «позитив»).
Фактически это прямой, больше того – настойчиво демонстрируемый отказ от функции элиты при сохранении ориентаций на элитное положение, статусные привилегии и символы, образ жизни «закрытого» слоя.
Медиазвезды осознают нынешние возможности телевидения, пользуются и даже упиваются сознанием “власти над зрителем”, но демонстративно заявляют, что сами ТВ не смотрят, а публику вполне цинично трактуют как “чужих” и статусно “низких”. В этом плане медиасообщество, его наиболее молодые и модные лидеры чрезвычайно озабочены символической демаркацией границы, отделяющей их от “ пипла” (так Р.Литвинова в передаче “Синемания” с улыбкой сопровождает свою рекламу очередного импортного “ужастика” характерной репликой: «Сама я эту бодягу смотреть, конечно, не пойду»). Точней говоря, объектом дистанцирования для них выступают, конечно, не «массы», а более или менее близкий слой относительно успешных россиян, которые все-таки имеют средства пойти на премьеру в дорогой киноцентр, смотрят по телевизору Е.Петросяна или А.Малахова, ездят отдыхать в Хургаду и т.д.
Можно сказать, что инициаторы и носители культуры “глянца” демонстративно отделяют себя здесь от героев и потребителей “попсы”, как те и другие, в свою очередь, отстраняются либо же оттеснены от официальной и официозной культуры, признанного, обласканного и вознагражденного властью, благопристойного мейнстрима. Границы между ними, впрочем, достаточно подвижны. Cмысл для участников состоит не только в том, чтобы их соблюдать и поддерживать, но иногда и переходить, причем обязательно обставляя такой переход символами и церемониалами, придавая ему характер события (траекторию таких переходов применительно к тому или иному деятелю, группе деятелей можно было бы эмпирически проследить, например, на материале разнообразных присуждаемых им премий, при смене уровня социального признания и масштаба символических вознаграждений).
Другой смысловой комплекс, который составляет одну из главных позитивных характеристик нынешнего медиасообщества в глазах его активных членов, это (если не говорить о больших, по российским меркам, деньгах) чрезвычайная насыщенность коллективной жизни, упоение ее скоростью, ставка на короткое время, нынешний день: “На телевидении – настоящая жизнь, всё бурлит”. Отсюда, как можно полагать, идет и подчеркиваемая в публичных выступлениях, в коллективном имидже медиазвезд “трудоголия” – мотив, известный по советской истории конца 1920-х – начала 1930-х гг. и тогдашней мифологии скорости и труда как выражения искомой полноты жизни у Викт.Шкловского, Вал. Катаева и других лидеров тогдашней интеллигентской “перековки”[13]. Легко видеть, что, при всем демонстративном нынешнем дистанцировании данной среды от “пипла”, в ней преобладает та же тактика адаптации, что и в сегодняшней массе населения, только эта адаптация носит не замедленно-пассивный, а, напротив, форсированный, ускоренный взвинченный характер и ориентирована на то, чтобы получить вознаграждение по максимуму и уже сегодня. Не случайно «трудоголия» у них, как и на рубеже 1920-1930-х гг., вполне сочетается с «халтурой».
Еще один важный для данной среды смысловой комплекс – стремление опять не отстать от «большого мира», напоминающее давний лозунг «догнать и перегнать Америку», только теперь не по производству мяса и молока, а по стереотипизированной поэтике и технологическим кондициям отечественных киноблокбастеров, римейков и телесериалов. Показательно, что если в начальный период горбачевской перестройки, для самого М.С.Горбачева и его тогдашних продемократических соратников прокламируемым ориентиром выступали «общечеловеческие ценности», то теперь ни о каких ценностях речи нет: их место в дискурсе политконсультантов и медиаменеджеров заняла технология, но демонстрируемая вовне, знаковым «другим» в качестве «нашего» символического достижения. И, наконец, значимым мотивом в самоутверждении и в диагностике ситуации «новых распорядителей» выступает подчеркивание устойчивости, спокойствия, порядка в нынешней социальной жизни России, в духе, например, циничных высказываний вроде: «А я никакого особого конфликта в обществе сейчас не вижу и совершенно не понимаю, чего, собственно, так уж переживать» (или, как сегодня выражаются в этой среде – «париться»)?
Современное российское телевидение как пародия. Социологу понятно, что массовые феномены (в том числе массовые медиа) сами по себе не способны ни создать, ни воссоздать структуру развитого, современного, модерного общества с необходимой для его работы полнотой. В нынешних российских условиях – говорю даже не столько о массах, обычном человеке, сколько о продвинутых группах, властных структурах - по-прежнему отсутствует антропологический принцип индивидуальности, с одной стороны, и идея социального многообразия, с другой. А без них невозможно существование и динамика лидерских групп, их позитивная заинтересованность друг в друге, символическое кредитование их усилий и универсальные формы признания достижений социумом.
В описываемых обстоятельствах телевидение сегодняшней России все чаще выглядит пародией. Причем это пародия, как ни парадоксально, в отсутствие оригинала. Такого типа семантические образования в истории культуры бывают и вполне реально функционируют. В данном случае воспроизводится – через снижающий барьер – картина некоей осмысленной жизни, сама возможность иметь и вносить в жизнь смысл, которая будто бы где-то существует (подразумеваться могут западная демократия, советское прошлое, постмодерная эпоха). Пародичным, что существенно, делается при этом и сам воображаемый либо подразумеваемый оригинал, примерно с такой интонацией: «Ха-ха, неужели еще есть такие простаки, что думают (или пытаются нас, прожженных, уверить), будто бы всё это – нормальная жизнь, позитивные ориентации на повышение качества жизни, нексенофобические отношения с другими, вообще придание смысла своему и коллективному существованию – на самом деле есть и его можно принимать всерьез? Ну и дурень же будет тот, кто им – и нам, их передразнивающим – поверит…».
Нарочитость, гротескность фигур и манер поведения на экране, с одной стороны, образы глумящихся дурней-ведущих, с другой, нарастание цитатности, увеличение количества римейков, подражаний, стилизаций, с третьей, – указание на этот пародический модус сегодняшней телереальности. Важно, кроме того, что передачи иного типа, которые все же еще случаются на ТВ (скажем, артхаусные фильмы, документалистика, передачи по истории искусств) невольно попадают в более широкий и постоянно воспроизводимый пародийный контекст данного канала, телевидения в целом и в этих рамках воспринимаются зрителями.
По Ю. Тынянову, функция пародии (которая вовсе не обязательно комична) – в «механизации приема». Ощутимый в его необычности прием, авторское высказывание – определенные ситуацией, ее участниками, их взаимоотношениями – как бы изымаются при этом из исходного контекста и повторяются далее вне зависимости от их первоначальных задач. Но, что еще важнее, далее повторяется сама позиция (по Тынянову – поза) такого обращения с любыми приемами, высказываниями как заведомо и подчеркнуто вторичными. Складывается роль или маска эпигона, вольного либо невольного пародиста. Прежний «прием» выступает теперь на правах «материала»: виртуальное построение фигурирует как документальный факт, художественный текст - как историческое свидетельство, которое «нельзя искажать». Постоянная практика таких пародических «искажений» порождает столь же постоянную практику указаний на их недопустимость (напомню, к примеру, что симулятивная реальность брежневской эпохи порождала постоянную борьбу против «клеветы на действительность», «искажений классики», «покушений на историю», - вот и сегодня на телевидении, в печати раз за разом звучат голоса о недопустимости критики первых лиц, карикатур на власть и т.п.).
Нарастающая пародичность нынешнего российского ТВ социологически легко объяснима. Ситуация в «управляемых» масс-медиа сегодня такова, что в деятельности руководителей и рядовых работников последовательно отсекаются, подавляются, оттесняются любые попытки своеобразия и инновации. Если они и могут как-то фигурировать, то лишь на платных кабельных каналах, а значит – в крайне узких секторах публики. На общий экран материал может попасть, и ему может быть тем самым придана популярность, только если он полностью эпигонский и сразу же узнаваем в этом качестве, успокоительно похож на всё, что уже делалось и делается, но только еще дешевле и хуже. Так обстоят дела с точки зрения работников, редакторов, руководителей передач и каналов, но так оно выглядит и в привычных ожиданиях широкой публики. Она все чаще получает с экрана персонифицированные, предельно упрощенные и до сенсационности утрированные симулякры политики, искусства, спорта и других массовых зрелищ – что-то близкое по функциональной конструкции и зрительскому воздействию, допустим, к известной фотосерии Синди Шерман «Кадры из фильмов».
Можно говорить о почти полном преобладании на сегодняшнем ТВ идеологии зрелищности. Отсюда, среди прочего, умножение числа и без того многочисленных телесериалов, включая нынешний курс на последовательную сериализацию всей русской и советской литературы от Пушкина, Гоголя, Достоевского до Булгакова и Пастернака, Солженицына и Шаламова, А.Рыбакова и В.Аксенова. Здесь важно именно зрелище привычного, продолжающегося без перемен и вечер за вечером повторяющегося в реальном времени зрителя, его семьи.
Телесериал, набор ежевечерних сериалов выступает сегодня в России моделью массового восприятия мира, отношения к окружающему за пределами, как уже говорилось, сугубо партикулярных отношений «своих» (точнее сказать, здесь важна социальная форма, соединяющая узкий и непосредственный семейный круг с виртуальным «общим» миром). Реальность имеет вкус сериальности: реально то, что сериально. При отказе от ориентаций на разнообразие потенциальной публики, от выдвижения собственных течек зрения, картин мира и работы над механизмами смысловых переходов между ними, именно повторение – вплоть до полной механизации и пародирования – действует сегодня на ТВ вместо механизмов универсализации, точнее – в качестве самого примитивного из таких механизмов. Я имею здесь в виду усвоение образцов детьми через подражание взрослым в ходе первичной социализации.
Повторение, редукция к простому в данном случае – не случайность, не дефект и не усталость воображения, а осознанная стратегия. Отношение «новых распорядителей» и подначальных им работников к любому осмысленному высказыванию как чужому (пародическая установка) связано с двумя решающими социокультурными обстоятельствами. Во-первых, все смыслы и формы, ориентиры и стандарты они так или иначе получили готовыми, ничего не придумав сами. Во-вторых, они отказались от разнообразия, альтернатив и новации вслед за рекрутировавшей их властью.
В этом плане я бы указал на связь между политически-сконструированным дефицитом альтернатив, смысловой стратегией эпигонства, установкой на повторение (клонирование, пародирование) образцов и, тем самым, постоянным замещением одних функций другими: смыслотворческих – технологическими, целедостижение – приспособлением. Именно в этом контексте, как мне кажется, стоит рассматривать снижение информационных, критических и других модерных функций медиа до имитации низовых локальных отношений либо адаптации их к сетям взаимодействия близких знакомых. Короче говоря, речь идет об адаптивной реализации образцов, но через непременный модальный барьер и смысловое смещение, ценностное понижение. В этом плане можно говорить о соответствующем – таком же снижающем – замещении типов деятелей, их функциональной подмене как о процессе или механизме, а не случайном явлении, простой смене конкретных персон.
Уточню в этом плане введенную выше формулировку о подражании несуществующему оригиналу. Сама подобная стратегия может выступать в культуре нового и новейшего времени творческой и даже в определенной мере новационной, ориентированной на ценностное обобщение, смысловое повышение образца (так оно было, скажем, в многочисленных пушкинских поэтических и драматических подражаниях; так оно, с учетом исторических перемен, обстоит сегодня, скажем, в музыке Валентина Сильвестрова с его «Тихими песнями» или в поэзии Сергея Завьялова с его «Невыполненными переводами»). Но эта стратегия может – именно с этим вариантом мы, по-моему, имеем дело в сегодняшней России, в частности, в масс-медиа – выступать в форме непременного снижения образца через его повторение вплоть до механизации и пародирования. Таков барьер реализации образцов, социальная и культурная цена их адаптации. Значимость подобной процедуры для тех, кто ее осуществляет, состоит в двусмысленной игре на включенности и, вместе с тем, невключенности в ситуацию – разыгрывании своего рода алиби как несамостоятельной и производной, исключительно реактивной формы самоопределения, упрощенной и трансформированной социальности (социабельности, по Зиммелю).
Значение подобных границ и барьеров (и не только пространственных, но и временных, подразумевающих отсрочку реализации) в «закрытом» обществе заключается в том, что для вторичной, эпигонской «культуры» – а в современной постмодерной ситуации культура закрытого социума по советской модели времен «железного занавеса» может быть только эпигонской, изображающей традицию, чужую либо утраченную свою – это единственная возможность усвоения и репродукции образца, а стало быть – симуляции социокультурного процесса и, соответственно, формирования групп его «инициаторов», назначенных или самопровозглашающих себя «элитами». Повторение и пародирование возникают в подобных условиях как простейшая и редуктивная (квазитрадиционалистская) форма смыслового обобщения – как у детей или у новобранцев культуры. Напомню, что и работы Ю.Тынянова о пародии появляются именно тогда, когда культура переходит в руки нового политического класса, который позднее конструирует сверху свои «массы» и т.д.[20]
Некоторые итоги. Резюмируя проведенный анализ, я бы выделил и подчеркнул в данном контексте следующие характеристики последнего российского десятилетия и завершающего его путинского периода. Это, во-первых, примирение с советским как единым целым и как “своим”, как со своего рода “изобретенной традицией”, по формуле Э.Хобсбаума (сама эта фикция целого начала разрабатываться новыми менеджерами медиа, как уже указывалось, примерно с 1993-94 годов и активно внедряться с 1996 года), а, во-вторых, коррозия образа ближайшего прошлого, последовательное вытеснение второй половины 1980-х и всех 1990-х годов как времени “перестройки”, “реформ”, “демократов” в массовом сознании и работе масс-медиа (с конца 1990-х, в собственно путинский период). В результате подобной направленной работы вычеркивания и умолчания десятилетие 1988-1998 гг. предстает сегодня в массовых оценках как черная полоса, за которой видится некий “золотой век” брежневизма. Напомню, что при Брежневе во второй половине шестидесятых точно так же вытеснялось из коллективной памяти “волюнтаристское” время Хрущева ради символического примирения со сталинским периодом (его кульминацией и оправданием выступала победа в Отечественной войне, которая и начала культивироваться в этот период).
Еще одна ключевая характеристика нынешней социально-политической реальности – ее нарастающая симулятивность, постановочность, отчетно-выставочный характер (я бы говорил здесь об ЭКСПО-политике, как говорят об ЭКСПО-культуре). И, наконец, я бы выделил такую черту нынешней политической эпохи и политической культурыв России, как ощутимая эпигональность, пародичность огосударствленных медиа, задающих виртуальный образ коллективного “мы” россиян.
